top of page

Выдержки из книги Илья Репин "Далекое Близкое"

Настоящему художнику  необходимо  колоссальное  развитие,  если  он сознает  свой  долг  –  быть  достойным  своего  призвания.  Я  не скажу:  быть  руководителем  общества,  –  это  слишком,  –  а быть  хотя  бы  выразителем  важных  сторон  его  жизни.  И  для этого  нужна  гигантская  работа  над  собой,  необходим  титанический  труд  изучения,  без  этого  ничего  не  будет.


У  нас  свои  национальные  задачи,  надо уметь  видеть  свою  жизнь  и  представлять  то,  что  еще  никогда не  было  представлено.  Сколько  у  нас  своеобразного  в  жизни, и  в  лицах,  и  в  архитектуре,  и  в  костюмах,  и  в  природе,  а  главное  –  в  самом  характере  людей,  в  их  страсти!  Типы,  типы  подавайте! Страстью

Это  был  хороший  практический  совет  старой  школы,  но мне  он  не  понравился,  я  даже  смеялся  в  душе  над  этой  механикой.  «Какое  сравнение  с  теорией  того,  –  подумал  я, вздохнув  свободно  на  улице.  –  Разве  живая  сцена  в  жизни  так подтасовывается?  Тут  всякая  случайность  красива.  Нет, жизнь,  жизнь  ловить!  Воображение  развивать.  Вот  что  надо... А  это  –  что-то  вырезать  да  передвигать...  Воображаю,  как  он расхохочется!..»


Но  главный  и  самый  большой  труд  его –  это  портреты, портреты,  портреты.  Много  он  их  написал  и  как  серьезно,  с какой  выдержкой!  Это  ужасный,  убийственный  труд!  Могу сказать  это  по  некоторому  собственному  опыту.  Нет  тяжелее труда,  как  заказные  портреты!  И,  сколько  бы  художник  ни положил  усилий,  какого  бы  сходства  он  ни  добился,  портретом  никогда  не  будут  довольны  вполне.  Непременно  найдутся  смелые,  откровенные  и  умные  люди,  которые  громче  всех скажут,  при  всей  честной  компании,  что  портрет  никуда  не годится.  И  этот  последний  громовой  приговор  так  и  останется  у  всех  в  памяти  и  будет  казаться  самым  верным.  Все  прочие  любезные  разговоры  и  комплименты  художнику  велись, конечно,  для  приличия,  для  хорошего  тона,  а  один  Иван Петрович  сказал  сущую  правду..


Семирадский  с  красивым  пафосом  отстаивал  значение красоты  в  искусствах;  кричал,  что  повседневная  пошлость  и  в жизни  надоела.  Безобразие  форм,  представляющее  только сплошные  аномалии  природы,  эти  уродства  просто  невыносимы  для  развитого  эстетического  глаза.  И  что  будет,  ежели художники  станут  заваливать  нас  кругом  картинами  житейского  ничтожества  и  безобразия!  Ведь  это  так  легко!  Валяй сплеча,  что  видит  глаз,  только  бы  позабористей  да  почудней.


Благодарю,  не  ожидал!  –  весело  засмеялся  Васильев,  –  А учитель,  брат,  у  меня  превосходный:  Иван  Иванович  Шишкин,  прибавь  еще  всю  Кушелевку  и  уж,  конечно,  самую  великую учительницу: натуру, натуру!  А  Крамской  чего  стоит?! –  Небо-то,  небо...  –  начинаю  я  восторгаться.  –  Как  же  это? Неужели  это  без  натуры?..  Я  никогда  еще  не  видывал  так дивно  вылепленных  облаков,  и  как  они  освещены!!!  Да  и  все это  как-то  совершенно  по-новому...

И надо  острее  чинить  карандаш,  –  продолжает,  не  глядя на  него,  докторально  Васильев,  –  Такая  гадость  эти  слепые, вялые  штрихи!  И  их  совсем  надо  выбрасывать,  особенно здесь,  в  путешествиях.  Ну  к  чему  эта  скучная  тушевка?  Ведь это  надо  хорошо  фиксировать,  а  то  все  размажется.  Иван Иванович  Шишкин,  бывало,  в  лето  делал  массу  рисунков; фиксативом  он  их  не  хотел  портить,  тогда  еще  молоком  фиксировали.  Так  вот,  перед  отъездом  он  складывает  все  рисунки (у  него  они  все  одного  размера)  и  по  краям,  без  милосердия, приколачивает  их  насквозь  гвоздями  к  доске:  только  это  и спасает  от  размазни  в  дороге:  по  деревням  ведь  в  телегах,  без рессор.  Альбом-то,  альбом!  Ну-ка  дай...  Ой-ой-ой,  какая  тяжесть!  Ведь  под  эту  библию  надо  телегу  запрягать.


В  кустарниках,  на  Лысой  горе,  я  впервые  уразумел  законы композиции:  ее  рельеф  и  перспективу.  Растрепанный,  чахлый  кустарник  на  первом  плане  занимает  огромное  пространство  картины;  кокетливо,  красиво  он  прячет  за  собою лесную  тропинку,  а  великолепную  группу  деревьев  второго плана  делает  фоном.  Вот  рельеф  картины;  а  мы  все  барельефы  сочиняли  в  Академии.

Времена  меняются.  И  вот,  что  теперь  поставили  бы  в  заслугу,  –  картинка  с  настроением  и  написана  только  по  воображению,  –  тогда  считалось  несерьезным,  глупым  и осуждалось  как  развращающее  направление  «беззаботных насчет  литературы».

Приходит  на  мысль:  часто,  то  есть  почти  всегда,  когда  позируют  очень  безукоризненно,  терпеливо,  портрет  выходит скучный,  безжизненный  и,  наоборот,  при  нетерпеливом  сидении  получаются  удачные  сюрпризы.  Так,  например,  у  меня с  П.  М.  Третьякова,  который  сидел  с  необычайным  старанием,  портрет  вышел  плохой,  а  Писемский,  вскакивавший  каждые  пять  минут  для  отдыха,  помог  мне.  Его  портрет  имел большой  успех.

Да,  во  всяком  случае,  это  никогда  не  поздно.  Но  я  верю, что  настоящего  таланта  ни  создать,  ни  заглушить  невозможно;  он  возьмет  свое,  если  он  действительно  талант,  а  о  посредственности,  о  талантишке  и  хлопотать  не  стоит.  Это  значило бы  увеличивать  только  среду  тунеядцев,  жрецов  искусства для  искусства. Самую ненавистную мне  среду.


Париж  еще  свеж  был  в  моей  памяти.  Какая  разница,  – думал  я,  –  там  слово  литератор  в  кругу  живописцев  считается оскорбительным;  им  клеймят  художника,  не  понимающего пластического  смысла  форм,  красоты  глубоких,  интересных сочетаний  тонов.  «Литератор»  –  это  кличка  пишущего  сенсационные  картины  на  гражданские  мотивы.  У  нас  напротив. «Какой  интересный  рассказ!»  –  восклицал,  бывало,  перед картиной  Крамской.  Это  подхватывали  художники  и  считали высшей  похвалой  картине,  если  она  изображала  интересный  рассказ.  Крамской  же  однажды,  еще  в  конце  шестидесятых  годов,  очень  опечалил  меня  в  откровенной  беседе.  Он был  убежден  тогда,  что  когда  жизнь  общества  поднимется  до возможного  благосостояния,  искусству  нечего  будет  делать, оно  прекратится...  Мне  казалось  наоборот  –  искусство  только и  начинается  при  возможно  большем  благосостоянии  народов.  По  крайней  мере,  до  сих  пор  было  так  на  свете.


Боже  меня  сохрани,  чтобы  я  имел  что-нибудь  против  великой  идеи  добра!  Но  ведь  еще  в  юности  мы  учили,  что  три великие  идеи  заложены  в  душу  человека:  истина,  добро  и красота. Я  думаю,  идеи  эти  равносильны  по  своему  могуществу  и влиянию  на  людей.  И  не  только  не  во  вражде,  но  даже  помогают  одна  другой. Это  только  преданные  последователи  их  вечно  хлопочут  о старшинстве  своих  патронесс.  Человеку  непременно  хочется стать  выше  всех  и  считаться  лучше  других,  какую  бы  скромную  миссию  он  ни  избрал  вначале.  Папа,  именующийся  «рабом  рабов  божиих»,  возвеличился  над  всеми  императорами властью  и  великолепием.

По  справедливости,  художник  обязан  изучать  искусство для  искусства  и  более  всего  интересоваться  им  с  этой  стороны.  И  несправедливо  упрекать  скромного  художника  за  то, что  он  пишет  всю  жизнь  только  этюды  с  натуры,  если  его этюды  художественны,  пилить  его  обязательством  творчества,  фантазии,  если  у  него  к  этому  нет  дара.  Недобросовестно  выбивать  его  из  его  колеи,  сбивая  на  чужую  ему  дорогу. Художники  большей  частью  люди  впечатлительные,  робкие; притом  и  специальное  занятие  искусством  так  поглощает  их энергию  и  время,  что  они  уже  бывают  бессильны  бороться  с господствующими  требованиями  общества.

Но  искусство  и  художники  все  еще  близки  были  сердцу Николая  Николаевича.  В  последней  речи  своей  на  первом съезде  художников  и  любителей  в  Москве,  30  апреля  1894  года,  он  сказал  любителям  (меценатам),  сочувствуя  художникам:  «Знайте,  что  все  эти  люди,  при  всей  скромности, сторицею  возвратят  вам  все  ваши  услуги;  они  будут  со  временем  тем,  чем  вы  будете  гордиться...  Произведение  искусства  есть  самое  высшее  произведение  человеческого  духа: оно  дает  жизнь, оно  совершенствует  человека». Но  здесь,  испугавшись  опять  увлечения  искусством,  он повергается  с  ним  к  ногам  морали.  «Только  потому  нам  это искусство  так  и  дорого,  –  продолжает  он  вдруг,  –  потому  мы все  и  собрались  здесь,  что  мы  знаем,  что  ни  картины,  ни  мрамор,  ни  холст,  никакие  внешние  стороны  искусства  не  имеют значения,  а  дорога  нам  лишь  та  разница  между  тем,  чем  мы должны  быть,  и  тем,  что  мы  есть,  на  которую  указывает  нам произведение  искусства  и  которую  выразить  внушает  художнику  заповедь  Христова:  «Будьте  совершенны,  как  совершенен  отец  ваш  небесный...» Не  знаю,  согласились  ли  художники  и  любители  на  съезде с  тем,  что  никакие  внешние  стороны  искусства  не  имеют  значения.  Но  не  надо  забывать,  что  отец  наш  небесный  с  великою  любовью  совершенствует  и  внешнюю  сторону  природы, не  пренебрегая  никаким  ничтожеством  создания.  И,  чем  выше  созданные  им  индивидуальности  по  духу  и  сути,  тем  и формы  их  сложнее  и  совершенней.  В  экстазе  своего  увлечения  добродетелью ревностные  моралисты  закрывают  глаза  на эту  сторону.


Два  типа  гениев  различаем  мы  в  искусствах  всякой  эпохи. Первый  гений  –  новатор,  дающий  начало  новому  виду  искусства;  он  обладает  свойством  изобретателя  и  часто  остается непризнанным.  Это  натура  в  высшей  степени  самобытная,  с большими  крайностями,  он  открывает  эпоху.  Второй  гений  – завершитель  всесторонне  использованного  направления; натура  многообъемлющая,  способная  выразить,  в  возможной полноте  своего  искусства,  свое  время;  к  оценке  его  накопляется  большая  подготовка  –  он  ясен.  Он  заканчивает  эпоху  до полной  невозможности  продолжать  работать  в  том  же  роде после  него. Гении  –  завершители  своих  эпох  –  всем  известны  по  своей мировой  славе,  –  их  немного.  Я  возьму  два-три  примера  из великого  прошлого:  Рафаэль,  Микеланджело,  Гёте,  Бетховен, Пушкин,  Глинка,  Лев  Толстой  –  и  остановлюсь  на  ярком  эпизоде  псевдоклассики  нашего  академизма  –  Карле  Брюллове.


Да,  пребывание  с  самого  детства  в  просвещенной  среде  – незаменимый  ресурс  для  дальнейшей  деятельности  юноши (например,  разве  можно  в  зрелых  годах  изучить  языки  до свободы  говорить  на  них?!). На  мою  долю  выпала  большая  практика –  наблюдать наших  молодых  художников,  не  получивших  в  детстве  ни  образования,  ни  идеалов,  ни  веры  в  жизнь  и  дело  искусства.  Несмотря  на  их  внешние  способности,  здоровье,  свежесть,  в  их случайных,  большею  частью  никчемных  трудах  не  было  света,  не  было  жизни,  не  было  глубины,  если  они  не  учились, усиленно  развивая  себя.  Если  они  посягали  на  создание  чего-нибудь  нового, выходил  один  конфуз...


Главным  и  несомненным  признаком  таланта  они  считали  в художнике  его  настойчивость.  При  повышенном  вкусе  он  так впивается  в  свой  труд,  что  его  невозможно  оторвать,  пока  не добьется  своего.  Иногда  это  продолжается  очень  долго:  форма  не  дается;  но  истинный  талант  не  отступит,  пока  не  достигнет  желаемого.


Человек  без  убеждений  –  пустельга,  без  принципов  –  он ничтожная  никчемность.  Даже  и  при  большом  таланте  беспринципность  понижает  личность  художника:  в  нем  чувствуется  раб  или  потерянный  человек.

Топорная  светелка  была  его  мастерской.  А  вдохновители и  критики  –  все  тут  же  под  боком.  Полна  изба  приходила  к Василию  Максимовичу  по  его  зову,  народ  здраво  и  умно  разбирал  каждый  его  труд. Ах,  это  дорогая  публика!  Всякий  художник,  бывший  в  захолустье  на  этюдах,  знает  меткие  словца  подростков,  слыхал серьезный,  правдивый  приговор  степенных  мужиков  всякому лицу,  всякому  предмету  в  картине  и  поражался  верностью оценки  и  беспощадностью  метких  эпитетов. Василий  Максимович  не  раз  рассказывал,  как  много  приходилось  ему  переделывать  по  замечаниям  деревенских  друзей.  До  тех  пор  не  считал  он  своей  картины  законченной, пока  она  не  была  совершенно  одобрена  ими. (про Максимова)


Теперь  на  новых  выставках  в  Варшаве  польские  адепты plein-air’изма  довели  его  до  гадости:  пестрота  лиловых  рефлексов  насована  ими  без  толку  во  все  плоскости  и  производит  дурацкое  впечатление.  Синие  тени  дают  мертвый  холод картинам.  Но  авторы  ликуют.  Под  знаменем  plein-air’изма  и импрессионизма  лиловой  и  голубой  краской  они  храбро  завоевывают  устарелые  –  коричневые  –  тона  двух  предыдущих столетий  живописи.  Однако  дни  торжества  их  сочтены.  Над ними  уже  развевается  загадочный  флаг  розенкрейцеров. Символизм,  аллегория,  искание  самой  невероятной  и  невозможной  оригинальности  у  последних  исключает  уже  всякую реальность,  всякую  штудию.  Чем  наивнее,  чем  непосредственнее  выражено  какое-нибудь  еще  небывалое  на  нашей планете  ощущение,  тем  интереснее  произведение.  Импрессионизм  входит  в  эти  картины  только  в  смысле  технической свободы.  А  в  главном  проявлении  новых  произведений должна  лежать  умозрительная  идея,  в  прежних  же  отрицались  всякая  мысль,  всякое  искание,  всякое  знание  формы. Впрочем,  знание  и  у  символистов  не  обязательно.  Обязательно  только  знание  символической  кабалистики  да  мистическое  настроение:  художник  –  жрец,  искусство  –  храм  его, картина  –  иероглиф...


Особенно пришлись  по  сердцу  новые  правила  этому  легиону  мазил. Учиться  –  не  надо;  анатомия  –  чепуха;  рисунок  –  устарелая каллиграфия;  добиваться,  переписывать  –  самоуничтожение; компоновать,  искать  –  старый  рутинный  идиотизм...  И  пошли писать...  Однако  же  для  нового,  для  изобретения  во  всяком роде  нужно  творчество,  а  оно  –  большая  редкость  всегда  и везде;  много  между  людьми  только  низшей,  обыденной  способности.  И  вот  эти  обезьяны  пустились,  кто  во  что  горазд, угощать  публику,  совсем  теперь  сбитую  с  толку,  своим  хламом.  Разумеется,  все  это  старо,  скверно,  безграмотно  и,  главное,  бездарно,  безвкусно  и  этого  много,  много...  Как  не отчаяться!..  Мне  удалось  видеть  остатки  еще  не  разобранной большой  выставки,  и  там  было  еще  больше  хлама.


В  некотором  кругу  художников  мы  давно  уже  делим  всех  художников  по  характеру  созданий  их  на  два  типа: на  эллинов  и  варваров.  Слово  «варвар»,  по  нашим  понятиям, не  есть  порицание:  оно  только  определяет  миросозерцание художника  и  стиль,  неразрывный  с  ним.  Например,  варварами  мы  считаем  великого  Микеланджело,  Караваджо,  Пергамскую  школу  скульпторов,  Делакруа  и  многих  других. Всякий  знакомый  с  искусством  поймет  меня.  Варварским  мы считаем  то  искусство,  где  «кровь  кипит,  где  сил  избыток». Оно  не  укладывается  в  изящные  мотивы  эллинского  миросозерцания,  оно  несовместимо  с  его  спокойными  линиями  и гармоническими  сочетаниями.  Оно  страшно  резко,  беспощадно,  реально.  Его  девиз  –  правда  и  впечатление.  Конечно, как  все  в  природе  редко  встречается  в  определенных  резких образцах,  так  и  эти  два  типа  большею  частью  переплетаются и  смешиваются  в  своих  проявлениях.  Из  наших  русских  художников  эллинским  характером  отличаются  Айвазовский, К.  Маковский,  Семирадский  и  другие.  Разумеется,  многие  не согласятся  со  мной,  будут  упрекать,  оспаривать.  Я  еще  раз повторяю,  что  в  этих  письмах  излагаю  совершенно  искренне свои  личные  впечатления  и  не  считаю  их  непогрешимыми истинами.

Итак,  несмотря  на  все  мое  обожание  искусства  великих мастеров  Греции,  Италии  и  всех  других,  я  убежден,  что  увлечение  ими  художника  до  подражания  губительно. Как  бы  ни  был  очарователен  художник  старой  школы  отжившего  времени,  надобно  поскорей  отделываться  от  его влияния  и  оставаться  самим  собою,  уничтожать  в  своих начинаниях  беспощадно  всякое  малейшее  сходство  с  ним  и стремиться  только  к  своим  собственным  идеалам  и  вкусам, каковы  бы  они  ни  были. Увлечение  новыми  художниками  не  так  опасно;  оно  может  совпадать  с  личными  симпатиями  таланта  и  открывать ему  дорогу  к  новым  откровениям  неисчерпаемого  и  вечно нового  искусства.

Трудно  и  невозможно  выразить  словами  истинные  идеи  и неуловимые  ощущения,  возбуждаемые  цельными  художественными  созданиями...  Да  мне  и  некогда:  я  стремлюсь  в Париж;  мне  хочется  поскорей  увидеть  плоды  последнего движения  в  искусстве  –  загадочный  символизм,  о  котором  я имел  понятие  только  понаслышке  да  по  плохим  снимкам.  Я видел  также  подражателей  и  последователей  этого  направления,  но  подражатели  во  мне  всегда  возбуждают  жалость  и брезгливое  чувство,  а  последователи  всегда  опошляют  свою веру.  Менее  всего  я  терплю  сектантство  в  искусстве.  Это  фарисейское  поклонение  перед  законодателями  в  искусстве  искренне  бывает  только  у  ограниченных  людей,  но ограниченность  и  в  жизни  скучна  и  в  искусстве  скучна.


Однако  я  стремлюсь  к  живописи;  переступаю  порог  и... ужасаюсь.  Обвожу  взглядом  весь  огромный  зал  неестественно набеленных  картин,  и  мне  делается  все  жутче  от  их  вида  и содержания.  Кажется,  я  попал  в  дом  умалишенных.  То  бросаются  в  глаза  неестественные  цвета  изуродованных  предметов  природы,  то  обнаженные  тела,  большею  частью  женщин, в  невероятных  поворотах,  с  невозможными  преувеличениями частей  и  с  явным  выражением  сумасшедших  движений. Композиции  картин  исключают  всякий  критерий.  Тут  царит полный  сумбур  противоестественности,  вычурности,  сопоставлений,  освещений,  соединений  и  раскрасок.  Все  эти  картины  кажутся  произведениями  душевнобольных,  их  бреда, их  бессилия  довести  до  конца  свои  быстро  сменяющиеся фантазии... Таковы  более

Импрессионисты  заметно  вырождаются,  устарели, уменьшились  в  числе.  Сделав  свое  дело  –  освежив  искусство от  рутинного,  академического  направления  с  его  тяжелым коричневым  колоритом  и  условными  композициями,  –  они сами  впали  в  рутину  лиловых,  голубых  и  оранжевых  рефлексов.  Свежесть  непосредственных  впечатлений  сошла  у  них  на эксцентричность  положений,  на  кричащие  эффекты  и  условную  радужную  раскраску  точками  и  штрихами  ярких  красок, сильно  забеленных.

И  все  это  только  попытки,  намерения,  далеко  не  достигающие  цельности  художественного  произведения.  Меня  же, как  я  уже  сказал,  никакие,  даже  благие  намерения  автора,  не останавливают,  если  его  произведение  плохо,  то  есть,  если  в нем  нет  искреннего  одухотворения.  Несовершенство  формы, неумелость,  грубость  примитивных  средств  –  все  недостатки можно  забыть  перед  одухотворенным  цельным  созданием искусства,  каковы  многие  мозаики  IX–XI  веков  (в  Мессине,   Салерно  и  других  городах  Италии).  Но  холодное  притворство  современного  человека,  пыжащегося  казаться  наивным, детски  умиленным  в  простоте  сердца!  Убеленному  сединами лепетать  детским  языком,  ходить  в  костюме  трехлетнего  младенца  –  смешно.  А  есть  и  такой  чудак  в  Париже  –  знаменитый  Пюви  де  Шавань,  породивший  целую  школу  таких  же ребячествующих  в  искусстве.  Сюжеты  для  своих  созданий  (по традиции)  они  берут  или  религиозные,  или  самые  возвышенные,  патриотические.  Их  произведения  высоко  ценят,  им делают  национальные  заказы  для  поднятия  духа  и  нравственности.  Как  в  Древней  Греции,  во  время  упадка  веры  в богов,  возник  вкус  к  архаическим,  первоначальным  образцам производства  богов,  так  теперь  в  Париже,  в  Пантеоне,  Hôtel de  Ville1  и  во  многих  других  правительственных  учреждениях, роскошно  заново  отстроенных  и  великолепно  декорированных,  живопись  на  стенах  и  плафонах  заказана  Пюви  де  Шаваню  и  другим  работающим  в  том  же  роде.  На  нынешней выставке  в  Champ  de  Mars2  стоит  шесть  произведений  Пюви де  Шаваня, сделанных  по  заказу  для  Hôtel  de  Ville.

Стоит,  между  прочим,  декорация  камина  такой  отвратительной  порнографичности  и  такой  бездарной  работы,  что решительно  недоумеваешь  перед  терпимостью  публики  и слепотой  жюри.  Удивляешься,  как  такие  открытые  оргии разврата  в  искусстве  получили  здесь  право  гражданства!  И помещаются  на  выставках  рядом  с  произведениями  наивной веры  и  детского  благочестия.  Это  рынок  –  чего  хочешь.


67 просмотров0 комментариев

Недавние посты

Смотреть все
bottom of page